ХРАМ СВ. ЦАРЯ-МУЧЕНИКА НИКОЛАЯ | НОВОСТИ

Михаил Ардов: "Все искусство демонично"

Писатель-священник считает литературу развлекательным времяпровождением

Ольга Рычкова (НГ-ExLibris)

Протоиерей Михаил Викторович Ардов родился в 1937 году в Москве в семье известного писателя-сатирика Виктора Ардова. С детства был знаком с Анной Ахматовой. В 1960-м окончил факультет журналистики МГУ, был профессиональным литератором, работал на радио. В 1964 году принял крещение. С 1967-го иподиакон в Скорбященском храме на Ордынке. Служил в храмах Ярославля и Ярославской области, Подмосковья. В 1993 году перешел в Русскую православную зарубежную церковь, став клириком Суздальской епархии. В настоящее время клирик Российской православной автономной церкви (административно независимой от РПЦЗ), настоятель храма во имя св. Царя-мученика Николая и всех новомучеников и исповедников российских на Головинском кладбище в Москве. Автор книг "Мелочи архи... прото... и просто иерейской жизни" (М., 1995), "Вокруг Ордынки" (СПб., 2000), "Легендарная Ордынка. Портреты" (М., 2001), "Улыбка и мурлыканье (заметки читателя)" (М., 2007), "Все к лучшему…" (М., 2007) и других.

Если строго следовать христианским канонам, полагающим любое светское искусство по сути демоничным, то заниматься литературой настоятелю храма не пристало. Однако протоиерей Михаил Ардов не вписывается в канонический образ священника: он не только пишет книги, но и сочиняет рекламные слоганы и не любит религиозную поэзию.

– Вы выросли в литературном окружении, а когда начались ваши писательские опыты? Как их оценивали окружающие? Почему вы окончили не Литинститут, а журфак?

– Попытки писать были с детства, но очень слабые – какой-то рассказик, две эпиграммы... Одну даже одобрила Ахматова: «В том, что сожжен был храм в Эфесе/ (так говорили на процессе),/ зря обвинили Герострата./ Там у жреца была растрата». Когда в соседней комнате живет Ахматова, а к ней в гости приходит Пастернак, серьезные стихи как-то не попишешь…

А после школы (которая была мне глубоко отвратительна и где я посредственно учился) я поступил в Московский государственный библиотечный институт имени Молотова – МГБИ: отец решил, что в университет я просто не попаду. Но в МГБИ я исправился, вторую сессию сдал на пятерки, и не без некоторых хлопот меня перевели на факультет журналистики МГУ. Что касается Литературного института, в то время туда старались не принимать молодых людей из московских интеллигентных семей – набирали в основном провинциалов. Да и, честно говоря, он казался мне неважным заведением. Однажды в Союзе писателей зашла речь об уровне Литинститута, и Андрей Вознесенский посетовал, что туда не приняли одного способного молодого поэта. Ему сказали, что у поэта было три ошибки в сочинении, на что Вознесенский ответил: «Может быть. Но я уверен, что в институте нет ни одного профессора, который мог бы их обнаружить». Вступительные экзамены в такие вузы принимали нанятые для этой цели школьные учителя.

Серьезно писать я начал гораздо позже. Первые сочинения, которые до сих пор не решаюсь публиковать по ряду причин, появились в 1967-м. Хотя до этого были маленькие рассказики (тоже неопубликованные), а литературной поденщиной я занимался с конца 1950-х – писал шутки для эстрадников и клоунов, поскольку отец был юмористом и какие-то навыки мне передал…

– Понятно, что, будучи священником, вы уже не станете писать репризы для цирка. Какие еще ограничения (в выборе тем, художественных приемов и т.д.) накладывает на вас как писателя духовный сан?

– Действительно, клоунские репризы – рискованный жанр для священника. Но я могу сочинять замечательную рекламу, хотя и далек от этого рынка – говорят, что он какой-то очень уж страшный... Например, я придумал рекламу для авиакомпании, чьи самолеты летают в Израиль. На афише воспроизведена известная картина Шагала «Влюбленные» – и подпись: «Марк шагал, а мы летаем». Но это нереализуемые возможности. Вообще же я могу писать о чем угодно – за исключением сальностей и того, что называется отвратительным словом «секс».

– Вы следите за современной литературой? «Гарри Поттера», например, осуждаете?

– Я его не читал и смотреть не буду, но, думаю, это не худший вариант – во все времена были такие сказки. Кощунственные штучки вроде «Кода да Винчи» гораздо хуже. Вообще у меня мало времени на чтение – в храме идет реконструкция, да и самому хочется что-то написать…

Я не могу читать художественную литературу, за исключением трех-четырех авторов – Пушкина, Гоголя, Лермонтова и Зощенко. Когда Льва Толстого спросили, почему он перестал писать романы, он ответил замечательно: «С тех пор, как меня перестало интересовать, что господин такой-то влюбился в госпожу такую-то, я романов не пишу». А я как-то летел в Америку и взял с собой «Анну Каренину», но до конца так и не осилил – неинтересно! Хотя это гениальный роман. Читаю только мемуары, дневники, исторические сочинения. Вот недавно с удовольствием прочел несколько книжек Гавриила Попова – о Сталине, о Хрущеве, о генерале Власове…

– Сегодня жанр non-fiction вызывает все больший читательский интерес в отличие от литературы вымысла…

– Конечно, это гораздо интереснее! Когда я открываю старомодный рассказ какого-нибудь современного писателя, который старается писать, как Чехов: «Поднимаясь по лестнице, Иванов думал…», то закрываю сразу – так писать уже нельзя. Но я читаю стихи, мой любимейший поэт – Тимур Кибиров, с которым я дружу: он дарит мне свои книжки, я ему – свои. После Кибирова высоко ценю Льва Лосева и Сергея Гандлевского.

– Разве поэзия для вас – не вымысел?

– Нет, это некая одержимость. Светское искусство в своей основе демонично, и в стихах это особенно заметно. Но бывает прямая демоничность – «бесовидение в метель», как называл поэму «Двенадцать» отец Павел Флоренский. А бывает косвенная связь, которая не так явно просматривается, и это не так страшно читать.

– А религиозную поэзию вы любите?

– Нет. Ямбы, хореи, дактили и амфибрахии так долго служили сомнительным – языческим и демоническим – целям, так что применять их во благо христианства удается крайне редко. Даже у гениального Бориса Леонидовича Пастернака из всех религиозных стихотворений мне нравятся всего два – «На Страстной» и «Магдалина», а остальные представляются слабоватыми.

– Как вам такое высказывание критика и литературоведа Валентина Курбатова: «Лучшая литература… по-прежнему, как матушка-церковь, знает, что ее дело не подольщаться ни к общественному мнению, ни даже к Богу, а оставаться с человеком»?

– Я думаю, что он переоценивает литературу. Я считаю ее развлекательным времяпровождением. Литературе незачем соваться к Богу, а если она туда сунется, то перестанет быть литературой и станет богословием или философией. Что касается человека… Раньше светское искусство было враждебно христианству, поскольку, как я уже говорил, оно демонично по своей сути. Но мы дожили до таких ужасных времен, когда более или менее гармоническое искусство является союзником христианства – на фоне омерзительных модернизма и постмодернизма с их антигуманизмом и попытками расчленения мира… Есть такой хороший пример: во времена Пушкина классический балет воспринимался как эротическое зрелище – достаточно посмотреть на описание танца Истоминой в первой главе «Евгения Онегина». А сейчас по сравнению с мерзкими вихляниями тех, кто занимается шоу-бизнесом, балет – целомудренное зрелище. То же и с классической музыкой, которая является нашим союзником, поскольку умиротворяет душу и возвышает над обыденностью…

– Слышала, что вы осуждаете актерскую профессию как «небогоугодную» – с чем это связано? Ведь и в литературе актерское начало очень сильно – и в прозе (взять хотя бы Зощенко с его маской обывателя), и особенно в поэзии.

– Осуждаю не я, а Православная церковь: актеров без их раскаяния даже на кладбище не хоронили. Но это действительно самая душевредная профессия, потому что главное занятие христианина на этой земле – раскрытие личности и очищение души. А актер на свою собственную душу примеряет личины и пытается жить жизнью других людей.

– Но писатели тоже примеряют личины своих персонажей…

– Безусловно. Всякое занятие искусством душевредно, но писатель занимается примеркой масок виртуально, а актер – реально. Кроме того, актер – женская профессия: намазать лицо и стараться всем понравиться больше свойственно женщинам, чем мужчинам. В этой профессии, если человек умен, это истинное несчастье. Еще более резко высказывался об актерах Андрей Тарковский – «злые развратные дети».

– Тем не менее он ими пользовался…

– Ну, он же не мог ими не пользоваться, такая у него была несчастная одаренность – именно в области кинематографа! Хотя христианину вообще запрещается ходить на какие бы то ни было зрелища. Я вот уже давно не могу смотреть художественные фильмы дольше пяти–десяти минут, даже если там заняты очень хорошие актеры…

– Какие из ваших творческих планов станут реальностью в ближайшее время?

– В издательстве «Б.С.Г.-ПРЕСС» готовится новое издание моей книги о Шостаковиче под новым названием «Великая душа». Это документальное повествование, построенное на воспоминаниях дочери и сына композитора и дополненное другими свидетельствами. Я давно дружу с детьми Шостаковича, но пришлось долго уговаривать, чтобы они согласились поделиться воспоминаниями.

А вторую книжку «Со своей колокольни» – в отличие от других моих изданий – я смогу продавать в киоске при храме. Это религиозная публицистика, документальные рассказы – церковные и светские и чуть-чуть дополненные «Мелочи архи... прото... и просто иерейской жизни».

НГ-ExLibris

30 октября 2008